блюда и не произнёс больше ни слова. Это было в самом деле жутко. Зимой, когда обычный человек выдыхает или открывает рот, появляется беловатый туман, но его лицо было видно совершенно ясно, без малейшего намёка на дымку. На следующий день у него оказалось больше пожеланий: не класть цыплёнка, зажаренного в глиняном горшке, в глиняный горшок, не приправлять мясо звёздчатым анисом, не добавлять груши в хрустящие груши с гималайской циветой…
Такое требование казалось вовсе не обычным заказом завтрака, а, скорее, попыткой разрушить репутацию ресторана.
Так или иначе, слуга не только не выпроводил подозрительного гостя, но и обслуживал его, непрестанно дрожа, целых два дня, а сегодня даже приготовил корзинку с заказом заранее.
Он взглянул на небо. Ноги тряслись, и он, вытянув шею, точно курица, спросил караульного:
— Уже почти время, к-к-как т-ты ещё не дрожишь?
— Моя работа — бродить в ночи, так отчего мне дрожать? — затем караульный понизил голос и добавил: — Кроме того, весь этот год не был спокойным. Не так уж и странно увидеть какого-то демона. Ты же слышал, что в Гуандуне в июне видели настоящего дракона? Он лежал на пляже. Слышал, кто-то вытащил из него позвоночник и кости! Кости дракона! Что за знамение, а? Последние два месяца поговаривают, что Императорский советник чуть не умер…
Прежде чем караульный договорил, слуга, перепуганный настолько, что, казалось, хотел сползти под стойку, перебил его:
— Идёт, идёт, он в с-самом д-деле снова здесь…
Только голос затих, перед стойкой появился человек, похожий на учёного.
Он выглядел совершенно обычно — лицо было уставшим, а щёки настолько красными, что казалось, будто он так долго грелся у огня, что вот-вот поджарился бы. Он носил серо-зелёные одежды, что были такими же тонкими, как и сам мужчина, — словно кто-то обернул сук тканью. Казалось, ветер может унести его к самым небесам.
В свете белого фонаря караульный долго всматривался в его лицо. Даже когда баоцзы у него во рту остыл, он так и не проглотил его.
Учёный пробормотал под нос:
— Ну вот, — а затем медленно поднял голову, глядя на слугу пустыми чёрными глазами. Это было ужасающе.
Слуга тут же прижал бёдра друг к другу — ему казалось, он сейчас описается.
— Прошу прощения, мясо, обжаренное с персиками, пожалуйста… — у этого учёного был приятный голос, когда он говорил как подобает. Тон был не похож на тот, с каким он говорил раньше, но и не подходил ни его выражению, ни форме его рта. Это ужасало ещё больше.
Слуга отвернулся, подхватил корзинку с едой и опасливо передал её мужчине в руки:
— Всё, всё уже готово. В фарфоровом горшке, без груш и без звёздчатого аниса. С пылу с жару, ещё горячее.
Учёный будто подавился собственными словами. На мгновение он уставился на корзинку с едой и наконец отреагировал:
— Благодарю.
Его голос был хриплым и немного отличался от того, что звучал раньше.
Корзинка с едой казалась слишком тяжёлой для учёного — картина была такой, будто край ветки оттягивал вниз вес в тысячу цзиней[6]. Он шёл гораздо медленнее, чем когда только появился, и потребовалось время, чтобы он отошёл далеко.
Караульный вздрогнул и пришёл в чувство.
Слуга, совершенно бледный, спросил:
— Теперь ты видел, да? Его лицо… Э? Куда ты так спешишь?
— Мне надо отлить! — выпалил караульный.
Так или иначе, скоро он вернулся вместе со своим гонгом.
Прежде чем слуга успел что-то сказать, караульный похлопал его по плечу и, подмигнув, указал куда-то вперёд:
— Посмотри туда!
Прямо по другую сторону улицы из темноты бесшумно возникла белая тень.
Слуга, испугавшись в тот же миг, почувствовал, что колени его ослабли, — он подумал, что снова видит нечто мерзкое. К счастью, он взглянул ещё раз и понял, что там монах. Он носил белые монашеские одежды — тонкие и простые, с широкими рукавами. С головы до пят на нём было не найти другого цвета, словно он в трауре. Не к добру было увидеть что-то подобное в такую рань.
— Я вижу, но разве это не обычный монах? — не понял слуга.
Караульный сказал тихо:
— Я взглянул на него, когда только что проходил мимо, у него на поясе висит пять императорских монет[7]!
Пять императорских монет использовали, чтобы изгонять злых духов или оберегать дом; поговаривали, что Императорский советник очень любит их и всегда носит связку на поясе. Теперь пять императорских монет чаще всего использовали люди, которые зарабатывали себе на хлеб тем, что изгоняли призраков. Хотя среди них хватало шарлатанов, у большинства была парочка полезных навыков.
Слуга бегло осмотрел монаха издали и почувствовал, что того окружает аура, которую словами описать не удалось бы. Но если кратко — на шарлатана он ничуть не походил. Впрочем, слугу это нисколько не волновало. Три дня уже были для него пределом — если этот учёный заявится завтра утром, он не выдержит и описается прямо на месте.
Монах шёл медленно, но оказался близко довольно скоро. Видя, что он собирается пройти мимо стойки, слуга позвал:
— Учитель, подождите!
Монах остановился, и подол его белоснежных одежд легко качнулся несколько раз. Он бросил взгляд на слугу, и хотя в глазах его не было ни намёка на злость, не было в них и теплоты — они были даже холоднее ветра, что дул в лицо. Прежде чем монах подошёл, слуга заметил, что он очень высокий — настолько, что взгляд его был направлен сверху вниз. Отчего-то это заставило слугу отступить на полшага назад, и он столкнулся с караульным, который отступил точно так же.
С ударом от столкновения к слуге вернулась решительность. Он рискнул заговорить снова:
— Я заметил, учитель носит на поясе пять императорских монет, значит, вы понимаете, как изгонять нечисть?
Монах взглянул на медные монеты на своём поясе безо всякого выражения — не подтверждая и не отрицая.
Слуга сконфуженно посмотрел на караульного и подумал, что этот буддийский монах в самом деле ещё холоднее, чем неистовый ветер этого одиннадцатого лунного месяца[8]. Ощутив внезапный озноб, он совершенно растерялся, не зная, как продолжить.
К счастью, караульный оказался более устойчивым к холоду и заговорил вместо него. В паре слов он описал внешность гостя, похожего на учёного, и сказал монаху:
— Мы не слишком хорошо знаем его в лицо, но спутать не могли — это был сын Цзянов из лечебницы. Но… но лечебница Цзянов сгорела три года назад — кроме дочери, что вышла замуж и переехала в Аньцин, никто
